«Какое счастье быть священником!»
Предлагаем нашим читателям интервью, данное “Русскому пастырю проживающему при Лесненской обители во Франции Преосвященным архиепископом Серафимом, Брюссельским и Западно-Европейским. Преосвященный Серафим (в миру Игорь Дулгов) не только отличается живым умом и эрудицией, но также большим пастырским опытом, особым даром и умением привлекать к Церкви Христовой детей и молодежь, а также чувством юмора. В прилагаемом интервью Владыка не только отвечает непосредственно на вопросы редакции, но прибавляет много своих интересных воспоминаний и мыслей. Таким образом, эта публикация не столько интервью, как отражение, через Владыку Серафима, целой эпохи, истории русского рассеяния во Франции. Редакция журнала «Русский пастырь».
Преосвященный архиепископ Серафим отошел ко Господу 24 ноября 2003, в день празднования Монреальской Иверской Мироточивой иконы Божией Матери.
— Расскажите, Владыка немного о Вашем детстве.
Родился я в России уже в советское время, но уехал оттуда с матерью в 1928 году (отец был уже заграницей). Моя дальнейшая судьба, в первую очередь — судьба духовная, могла бы оказаться совершенно иной, если я остался бы в СССР. Я часто задаю себе вопрос, а кем бы я стал впоследствии, если бы не выехал из Советского Союза. Нельзя сказать, что мои родители были церковными — у меня в памяти совершенно нет воспоминаний, учили ли меня родители молиться, ходил ли я в детстве в какой-нибудь храм или нет. Знаю, что был крещен, т.к. моим крестным числился И. К. Григорович, адмирал, бывший морской министр, умерший уже в эмиграции на юге Франции. Но я его никогда не видел. Уже за рубежом мать водила меня в церковь, кажется раз в году, на Пасху! Впрочем потом, уже в Париже, водили меня чаще. Помню на Благовещение проповедовал известный в Париже пастырь, отец Георгий Спасский (+1934). Содержание проповеди я не понимал (мне было около 8лет), лишь отдельные фразы, но помню, что многие люди в храме плакали. Еще до приезда во Францию, в Берлине, где мы сперва жили, когда мне предстояло начать учебу в русской гимназии, подходя после литургии к кресту, мать просила священника благословить меня, мальчика, на начало учения. Он меня благословил, что-то теплое сказал и дал красное яичко. По-видимому, кто-то незадолго до меня дал его священнику.
Я не зря остановился на этой подробности. Это пример того, как важно священнику отмечать своим вниманием ребенка, подарить ему крестик, иконку, книжечку, сказать несколько ласковых слов. Это в детях запечатлеется и может впоследствии, как брошенное в землю семя, принести плод. Я конечно имею в виду, что если это со стороны пастыря не делается, так сказать, «с целью», а как знак настоящей любви к ребенку — «мне приятно сделать приятное ребенку!»
Это очень хорошо определил замечательный пастырь-мыслитель, умерший сравнительно молодым на юге Франции, отец Александр Ельчанинов: «Почему так важны впечатления детства? Почему важно торопиться наполнить сердце и ум ребенка светом и добром с самого раннего возраста? В детстве сила доверия, простота, мягкость, способность к умилению, к состраданию, сила воображения, отсутствие жестокости и окамененности. Это именно та почва, в которой посеянное дает урожай в 30, 60 и 100 крат. Потом, когда уже окаменеет, очерствеет душа, воспринятое в детстве может снова очистить, спасти человека. Оттого так важно держать детей ближе к Церкви, — это напитает их на всю жизнь».
Удивительно, мне тогда было что-то 9 лет, не больше и я попросил мать купить мне Евангелие! Не помню о причине, побудившей меня спросить об этом. Правда, в русской школе утром, до начала занятий, была общая молитва всех, учеников и учителей, в главном зале, были уроки Закона Божия (преподавала в младших классах учительница, и только в старших — священник). Может быть, косвенно, повлияла смерть отца?.. Помню, что по вечерам, после своей молитвы, читал Евангелие. Весьма мало, но регулярно я положил себе читать всего лишь три стишка!
Когда отец умер, мать должна была целый день работать, а чтобы я не стал уличным мальчишкой, было решено меня отдать куда-то в русский пансион, в одну из таких школ, которых во Франции было тогда несколько. Выбор пал на кадетский корпус, который недавно открылся в пригороде Парижа. Это и оказалось решающим выбором для моего дальнейшего церковного воспитания. Вначале священника при корпусе не было, даже на Пасху! Помню, в пасхальную ночь мы собирались в приемной комнате, учительница музыки садилась за рояль и все мы пели Христос Воскресе трижды, после чего шли на розговенье.
При корпусе была хорошая церковь, священник из Парижа приезжал очень редко. Потом из Сербии приехал назначенный митрополитом Антонием (Храповицким) священник, иеромонах. Помню, что когда я узнал, что теперь уже богослужения будут совершаться регулярно, то почему-то обрадовался.
Прислуживали по очереди младшие кадеты. А потом, вместе с четырьмя или пятью другими я стал постоянным прислужником. Прислуживание мне очень нравилось. Исполнял должность псаломщика старший кадет, а когда он уехал, настоятель меня подготовили я стал (нехотя, мне больше нравилось прислуживание) читать за всеми богослужениями, хотя и было мне тогда 11—12 лет.
Архиерейской службы я никогда не видел, пока не стал, уже много позднее, одним из исполняющих обязанности иподиакона в соборе митрополита Серафима (Лукьянова) в Париже.
— Когда Вы решили, что хотите стать священником?
Я всегда был близок к Церкви, скажу точнее, к Русской Православной Церкви заграницей. Когда после Второй мировой войны мы потеряли наш единственный храм в Париже, я, тогда молодой человек, принимал деятельное участие с другими в организации временных богослужений — на Страстную седмицу и Пасху, а также в исключительных случаях, например, для приема в Париже назначенного сюда святителя Иоанна Шанхайского. Иначе, приехав в Париж, где была основная часть его паствы, ему негде было бы служить.
Получив среднее образование, я поступил во французскую инженерную школу, где учился во время войны год-два. Потом был в Германии, а когда оттуда вернулся, продолжать прежнее учение уже не хотелось. Я решил поступить (в 1946 году) в Свято-Сергиевский богословский институт в Париже, обычно именуемый «Сергиевским подворьем», который и закончил в 1950 году с дипломом 1 степени, представив на утверждение кандидатскую работу.
После окончания Института я работал в двух французских предприятиях по своей профессии, хотя диплома инженера так и не имел, но тогда охотно брали и без диплома, лишь бы были знания. В настоящее время во Франции и с дипломом трудно устроиться!
Я был, среди прочих, в переписке с ныне покойным архиепископом Серафимом Чикагским, и он в каждом своем письме меня журил, что я все нахожусь в «сером» духовенстве. Так он называл тех, кто имел богословское образование (в моем случае даже высшее), но не становился священником.
Владыка Серафим, в сане архимандрита, был во главе миссионерской обители преп. Иова на Карпатской Руси. Кажется, в 1935 году было решено, что все зарубежье (во всяком случае, Западную и Среднюю Европу) посетит со святыми мощами св. великомученика и целителя Пантелеимона (полученными обителью с Афона) монах Иов. Много позже монах Иов стал архимандритом и уже после последней войны был во главе все той же обители преп. Иова, но уже эвакуированной в Мюнхен. Его миссионерская поездка была успешной, он посетил множество храмов, приходов, школ, обществ. Рассказывал он о святом Пантелеимоне, мощам которого поклонялись, рассказывал и об Иовлевской обители в Карпатах, знакомил эмиграцию в Европе с жизнью и деятельностью этого миссионерского монастыря. Был о. Иов и в кадетском корпусе. Потом все воспитанники получили от него в благословение иконку св. Пантелеимона, которую каждый прикрепил возле своей кровати. Я тогда впервые увидел частицу святых мощей! И вот образ Целителя у меня запечатлелся надолго. Потом я каждую весну болел то плевритом, то воспалением легких. В то время пенициллина не было и это могло стать болезнью смертельной. В один из таких тревожных моментов наш законоучитель спешно написал в Карпаты, чтобы прислали ладанку, т.е. медальончик, где с одной стороны икона Знамения, а с другой — великомученик и целитель Пантелеимон. Поскольку такового в тот момент не нашлось, прислали два отдельных медальона, которые я и носил всю жизнь, пока их у меня в Лионе на церковной квартире не украл какой-то вор, по-видимому араб, думая, что драгоценность!
Как я стал священником? Оставалось все по-прежнему, пока ясам к этому не пришел! Почему? Появилась некоторая неудовлетворенность своей жизнью, занятием, целью. Работа на заводе (в большом светлом помещении, вместе с чертежниками) не тяготила меня ни в материальном, ни в ином отношении. Но появилось ощущение пустоты. Есть такое смешное, несколько грубое французское выражение: було, метро, додо. То есть, езжай на работу, работай, езди на метро (подземке), потом вернись домой и усталый завались спать. А назавтра снова то же самое. Нет никакой цели, пустота.
Думаю, что мое состояние и стремление тогда прекрасно определил все тот же, уже мною упомянутый о. Александр Ельчанинов: «Какое счастье быть священником! Священство это единственная профессия, где ты все время живешь всерьез». Понятно, выражение профессия тут условное — о. Александр просто хотел сравнить священство с иной какой профессией! Вот как и получилось у меня.
Да, такой смысл существования, реальная цель, сущность и определились во мне со всей ясностью. Это не значит, что быть инженером, доктором, ученым, мастером, земледельцем – бесцельно, но я говорю о себе тогда.
Когда я пришел к мысли, что мне нужно, нужно стать священником, я стал жаждать, чтобы это исполнилось бы как можно скорее. Я был рукоположен в диакона в Женеве, но для Канн, в помощь престарелому маститому настоятелю, митрофорному протоиерею Николаю Соболеву. У него была астма в тяжелой степени, он задыхался и служить и двигаться было трудно. Я хотел оставаться диаконом как можно дольше, но мой будущий начальник никак не соглашался — ему нужен был священник. Так я очутился на юге Франции в Каннах, где прослужил четверть века.
– Какие профессора Свято-Сергиевского богословского института в Париже запечатлелись в Вашей памяти?
Могу выделить профессора архимандрита Киприана (Керн). Его знали многие по Белграду, потом он недолгое время был Начальником Миссии в Иерусалиме. Я его выделяю не только за увлекательность лекций (патрология, литургика), но и как универсально образованного человека. С ним можно было говорить на любую тему. Студентов Института раз повезли в парижский Лувр, о. Киприан нас сопровождал и прекрасно объяснял светские картины и другие экспонаты парижского музея.
Известный эмигрантский писатель Борис Зайцев запросто бывал у отца Киприана – их обоих интересовали эстетические темы – Италия, конечно, Византия, живопись, поэзия. Но писатель бывал у о. Киприана и по личным духовным вопросам. Потом, в одном из своих очерков, под другим именем, он вывел архимандрита Киприана в одном из своих персонажей.
Есть такое выражение: покажи мне, какие у тебя книги и я определю, кто ты. Я переиначу это выражение: покажи какие у тебя в комнате портреты (картины), и я скажу о тебе все! Мне вспоминается, что у о. Киприана, в его небольшом кабинете, висело всего два портрета: фотография архим. Антонина Капустина и гравюра известного Юрьевского — архим. Кассиана Безобразова (потом ставшего епископом). Как постриженик Афона, о. Кассиан носил клобук афонского покроя. Он был исключительный специалист по Новому Завету, знавший греческий язык в совершенстве. Помня обычай митрополита Антония (Храповицкого), у которого раз в неделю по вечерам собирались запросто студенты, пили чай, вели споры, задавали вопросы (сколько на таких чаепитиях выкристаллизовалось будущих пастырей, мыслителей), — зная об этом, архимандрит Кассиан, впоследствии епископ Катанский (от Катания, город в Сицилии, который Вселенский патриарх считал своей областью. Помню, что один не очень образованный диакон произносил КОтанский — от слова «кот», что ли?) тоже начал устраивать чаепитие. Мы ходили к нему, каждый со своим стулом или табуреткой — он жил скромно и тесно, — но ничего не получалось в смысле простого и легкого общения. Было натянуто, пытались о чем-то говорить, но без воодушевления. Он оказался не то что сухим, но профессором, ученым по своему складу, специалистом в своей области и только.
Вот в №32 «Русского Пастыря» была фотография И. М. Концевича, одного из профессоров Свято-Троицкой духовной семинарии в Джорданвилле. Я его хорошо знал в Париже, бывал у него. Мы вместе учились в Богословском Институте. Его известная книга «Стяжание Духа Святаго в путях древней Руси» была его кандидатской работой, написанная под руководством проф. А. В. Карташева. В своем предисловии к книге автор благодарит своего профессора за «живой интерес к теме и за строгую критику».
Вспоминаю еще Михаила Михайловича Осоргина. Он выполнял сразу две должности — был преподавателем церковного устава, а в приходе при Сергиевском подворье исполнял должность псаломщика. Поскольку у нас совершались богослужения ежедневно, утром — академические, а вечером — приходские, то Михаил Михайлович часто пел совершенно один все последование вечерни и утрени. Он с трогательной аккуратностью всегда боялся по какой-либо причине пропустить ту или иную вечернюю служба, тем самым как бы боясь «обидеть» какого-то святого, чья память в этот вечер отмечалась. Михаил Михайлович Осоргин был большим знатоком церковного пения и где-то имеется запись его чтения паремии Великого пятка «Пророчество Иезекииля». Это чтение было им же положено на ноты.
– Кто повлиял на Вас духовно, был образцом Вашего пастырского служения?
Одного пастыря или архипастыря, который бы фундаментально повлиял на меня не было. Я как пчела питался духовным нектаром у многих и каждый, бесспорно, мне что-то дал от себя. Я с благодарностью вспоминаю всех, кто хранил юность нашу.
Почерпнул я немало и в кадетском корпусе, и у разных профессоров Института, и у епископа Нафанаила, которому иподиаконствовал. Я с благодарностью вспоминаю и свое начальство в Каннах (хотя я был более богословски и церковно образован), который тем не менее много мне дал полезных указаний. Вспоминаю медонского архимандрита Сергия (Пфеффермана). Его дух, жертвенность, авторитет и даже исповедничество в трех моментах его жизни сделало его не только достойным глубокого уважения, но и образцом для подражания. Я хотел бы напомнить его три исповедничества. Во-первых, когда он юношей принял крещение и подвергался гонению со стороны еврейской семьи, затем, ПРИ последней войне, при оккупации, как рожденный евреем. И, наконец, после окончания войны, в период существования здесь, во Франции, в Париже в особенности, советской лихорадки — когда абсолютно все приходы во Франции подчинились Москве, за исключением всего лишь трех или четырех приходов Русской Зарубежной Церкви, в том числе и приход о. Сергия в Медоне, который находился не где-то в провинции, а на виду у всех, почти в Париже. Хотя архимандрит Сергий и вышеупомянутый протоиерей Николай Соболев не учились в духовной академии, но они окончили «академию жизни» — имели большой опыт, знания, которые в Академии не всякий получит!
И, конечно, многим я обязан приснопамятному архиепископу Женевскому Антонию (Бартошевичу) — Уверенно, спокойно, мудро и солидно было духовенству под его омофором, — да и уютно!
Много я читал о наших пастырях, архипастырях и сейчас, на старости лет, люблю читать воспоминания пастырей и архипастырей недавнего прошлого, и, конечно, своих более-менее современников. В детстве я любил читать патерик, и жития святых. Все это конечно не ушло впустую.
– Когда Вы учились на Сергиевском подворье, были ли Вы в Русской Зарубежной Церкви? И если да, то как к Вам там относились?
Я принадлежал к Зарубежной Церкви и до и при поступлении в Богословский институт. Поступи я туда, представив рекомендацию зарубежного священника, хотя мог бы иметь таковую от собратий института, с которыми был хорошо знаком. Во время четырехлетнего с лишним учения я держал себя совершенно корректно по отношению к начальству и никто никакого давления на меня не оказывал. Чтобы было понятнее, нужно напомнить, что было послевоенное время, когда и наша Зарубежная епархия и Греческий Экзархат (те, которых называют «евлогианами») категорически не признавали Московскую Патриархию.
Когда пришла весть о том, что Экзархату (после смерти митрополита Евлогия, который вверг всех в Московскую Патриархию) удалось от Москвы избавиться, архиепископ Нафанаил об этом писал следующее:
«Несмотря на различия нашего понимания и теперешний момент церковного положения, мы искренне радуемся за Преосвященного архиепископа Владимира с новым воспринятым им званием Экзарха... Нужно иметь ввиду, что грамота ожидалась давно, но получена была лишь в марте 1947 г. (Даю все же справку. Осенью 1944 года митрополит Евлогий через советского посла вступил в переписку с московским Патриархом и заявил о своей готовности немедленно воссоединиться. Об этом он не осведомил в Париже никого. Так, помимо воли большинства его духовенства, они оказались под Москвой и избавились от этого лишь после смерти митрополита Евлогия в августе 1945 г.). Согласно письменному завещанию, в управление вступил его викарий, архиепископ Владимiр Ниццкий. Вот кому и удалось, при поддержке большинства его пасомых, отвязаться от Москвы».
Добавлю еще, что назначенный в Западную Европу нашим Синодом архиепископ Нафанаил не только сразу нанес визит и архиепископу Владимiру и Сергиевскому подворью (его принимали все профессора), но он и сослужил ставшему скоро митрополитом Владыке Владимiру. В мае 1947 г. в Общежитии русских мальчиков в Веррьере был Съезд деятелей молодежи и была литургия при сослужении двух архиереев. А потом Владыка Нафанаил, уже один, служил молебен, при сослужении ему духовенства обеих юрисдикции. Не раз посещал митрополита Владимiра и наш святитель Иоанн, когда приехал во Францию, а после Рождества посылал к нему колядовать кадет Версальского корпуса, которым святитель Иоанн занимался до самого его закрытия.
Это был период, когда профессор Сергиевого Подворья А. В. Карташев переиздал в Париже изданную сперва на ротаторе в Германии брошюру «О Советской Церкви», снабдив ее своим предисловием и указанием, что этот важный человеческий документ исходит от кругов, близких к митрополиту Анастасию, документ, который прекрасно дает сущность именно «Советской» церкви.
Тогда же Карташев писал в Германию митрополиту Анастасию о том, что пора забыть о возводимой ереси софианской и уже безбоязненно присылать в Париж студентов из Германии! Следует учесть, что в тот момент (из-за войны), как раз, когда я поступил, при полном наличии профессорского состава, было очень мало студентов. Помню, что приехали, кажется, одни сербы (из лагерей в Германии).
Для полноты картины хочу еще напомнить следующее. Игуменья Лесненского монастыря в Хопово (Югославия), мать Екатерина, в мiрy графиня Ефимовская, скончалась в октябре 1925 года. Во время предсмертной болезни она часто диктовала свои мысли о многом своей келейнице, сестре Зинаиде. Когда стало ясно, что наступил конец, она глазами позвала с. Зинаиду и слабым голосом сказала: «Пошлите все, что я диктовала, Зандеру в Париж».
Лев Александрович Зандер был и моим профессором на Сергиевском подворье. Преподавал он логику и еще что-то. Правда, игуменья Лесненского монастыря скончалась в 1925 году, а митрополит Евлогий окончательно откололся от единства всей Зарубежной Церкви лишь в 1927. Но уже в 1924 году отношения между Парижем и Синодом в Белграде были сильно натянутыми.
Я хотел бы сказать еще несколько слов о вышеупомянутом митрополите Владимире. Чтобы окончательно порвать с Москвой, он должен был получить соборное мнение своей пасты. Для этого на16 октября 1946 года был назначен экстренный епархиальный Съезд, который и дал Владыке уверенность и полномочия в своих действиях. Так вот, в начале Съезда были зачитаны различные приветствия от некоторых автокефальных Церквей. Было получено приветствие и от Американской Митрополии, которая уже успела порвать с Зарубежной Церковью и от нашего Архиерейского Синода в Мюнхене — от имени митрополита Анастасия. Подписал эту приветственную телеграмму епископ Серафим, будущий Чикагский. Съезд постановил ответить благодарностью всем, кто прислал приветствия. По настойчивому требованию собравшихся, ответ митрополиту Анастасию нужно было составить в особо теплых выражениях.
Проездом из Германии в Южную Америку посетил Париж и архиепископ Леонтий (будущий Чилийский). Он обладал прекрасным голосом. Помню, что когда он вошел в храм Подворья, то пропел величественное Величание преподобному Сергию.
Думаю, что после всех приведенных мною примеров, мой ответна Ваш вопрос является исчерпывающим. Проблем не было.
Однако, для тех читателей журнала, которые все же остаются под впечатлением репутации софианской ереси в Париже, хочу привести слова кого-то из профессоров, забыл, кого именно, но знаю, что приводил их нам все тот же архимандрит Киприан. Смысл сказанного я сформулирую своими словами: что такое настоящая ересь? Это живое лжеучение, проникающее во все составы организма Церкви. От учения же о. Сергия Булгакова остались всего лишь пыльные тома, стоящие где-то на полках. Отец Киприан добавлял, что это было сказано как бы в защиту о. Булгакова, но тот страшно обиделся!
В течение больше чем четырех лет обучения никто из студентов (Булгаков умер еще во время войны) ничего о его учении с кафедры не слышал.
Нет, дело было не в софианстве, а совершенно в ином. Как гром среди ясного неба была актовая речь «Ветхозаветная Библейская Критика», произнесенная профессором А. Карташевым в феврале1944 года, в которой он призывал к иному подходу к Священному Писанию, к тому, чтобы библейская наука разрабатывалась «критическим методом».
Когда в 1947 эта лекция вышла в Париже уже отдельной книгой, она подверглась уничтожающей критике еп. Нафанаила. Его длинная научная и обстоятельная статья на эту тему свелась к тому, что возбужденные почтенным профессором вопросы интересны, но с его выводами, несмотря на все сделанные им оговорки, никак не сможет согласиться православный читатель, хотя поднятые вопросы можно обсуждать в спокойной кабинетной обстановке и только! Читается статья Владыки Нафанаила легко, интересно, как вообще все, исходящее от его пера. Все понятно, даже если предварительно не читал саму книгу профессора Карташева.
Но опять-таки, хотя речь его была публичной, хоть книга вышла в Париже достаточным тиражом, это осталось, мне кажется, областью все той же пыльной полки! Насколько помню, на лекциях по Ветхому Завету (профессором было иное лицо), ничем это не отображалось. А как сейчас — не знаю.
В какой-то мере и профессор епископ Кассиан (но, как заметили многие студенты, до его епископства) в своих лекциях по Новому Завету уделял больше внимания авторитету Тюбингенской немецкой научной школе, нежели святым Отцам!
Для архимандрита Киприана, который ставил ученость своего коллеги весьма высоко, авторитет святых Отцов был превыше всего. Помню такой эпизод. Студенты занимались по вечерам либо в аудиториях, либо в дортуаре, под ними, где было теплее. Угля все еще не было и мы отапливались стоящей в дортуаре особой печкой, куда надо было насыпать опилки.
Отец Киприан, по-видимому усталый от научной ночной работы у себя в кабинете, спускался в дортуар студентов, чтобы проветриться. Он с удовлетворением замечал, если кто усердно занимается, но любил и побеседовать. Иногда получался импровизированный его монолог на какую-нибудь неожиданную тему. Почему-то заговорили о святых Отцах и архимандрит Киприан вдохновенно начал говорить об их авторитете. Потолок дортуара поддерживался двумя колоннами, столбами. Оперившись на один их них, как бы обняв его, отец Киприан заключил: «да, на святых Отцов всегда можно и нужно опираться. Это несокрушимые столпы».
– С какими гигантами духа Вы встречались лично или о них читали?
Спешу назвать имя митрополита Антония (Храповицкого). Нет, я с ним не встречался, но много читал о нем, а главное то, что люди знавшие его лично и хорошо рассказывали о нем. Хотя мне было тогда около 12 лет, я поражался этой личностью, сперва конечно по-детски. Я был знаком со сравнительно молодым эмигрантским военным историком Керсновским. Он бывал в кадетском корпусе, посещал много раз богослужения, молился с нами. По-видимому заметил там мальчика, как он прислуживает и даже читает на клиросе. И вот он подарил мне сборник избранных сочинении митрополита Антония, который только-только, в 1935 году, вышел по случаю 50-летия его священнослужения. Конечно статьи были не для мальчика (например, Нравственная идея Пресвятой Троицы, Психологические данные в пользу свободной воли и нравственной ответственности), но в начале книги — хорошая фотография митрополита — сидит увешанный крестами, панагиями и орденами (которые он одел конечно только для фотографии, орденов он не любил, как светский налет...), сидит такой почтенный митрополит и ласково улыбается... Потом, уже в зрелых годах, я восхищался не столь богословием митрополита Антония, но им лично восхищался митрополитом Антонием как человеком, святителем, архипастырем, даже общественным деятелем (никогда, однако, это у него не выходило за рамки чего-то нецерковного). Как известно, теперь имеется капитальный труд (17 томов) о нем архиепископа Никона (Рклицкого). Я всегда сожалею о неудачном названии этого труда, которое сильно суживает его значение. Я бы предложи;! будущему издателю такое заглавие: «Митрополит Антоний Храповицкий и его время (1863—1936)». Да, это широкий диапазон его эпохи: до 1-й войны, до революции, гражданской войны, великий исход в эмиграцию, широкий взгляд на всю эмиграцию, на церковную деятельность.
В этих 17-ти томах я больше всего умиляюсь Посланиями митрополита, его епархиальными Указами, которые имеют широкое значение, да и просто статьями на очень разнообразные темы...
Между прочим, у меня была вроде бы «встреча» с митрополитом Антонием, но много лет спустя. Думаю, что будущему летописцу это будет интересно. Великий авва умер давно, но остались его вещи... В водоворотах войны, нашествия Красной Армии, новой эмиграции из Югославии, кажется трудно что-то сохранить. Но что-то сохранилось.
Когда я неожиданно стал архиереем, это совпало с моим переездом в Лесненский монастырь, куда я все равно должен был переехать в священном сане, как бы «на покой». Но оказалось несколько иначе. Я стал епископом. В монастырском храме мне на левом клиросе было уготовано кресло, у которого я мог стоять и молиться когда не служил. Около кресла стоит столик на который я могу по сей день класть богослужебные книги, дабы следить за уставным чтением и пением. Со временем я начал часто сидеть, даже и в неположенное время... Я давно приглядывался на поставленное мне кресло — широкое, удобное, но на каких-то железных стержнях-наконечниках. Как-то я спросил у игумений, или у пожилых монахинь, что это за кресло? Оказывается, что снизу были прежде колесики, чтобы можно было сидящего перевозить. И тут выяснилось, что это кресло Блаженнейшего митрополита Антония! Как в его биографии значится, последние годы его часто выдвигали на кресле и так он, сидя, проповедовал. Итак, оказалось, что мне, недостойному, пришлось сидеть на кресле Блаженнейшего. Как это кресло здесь оказалось? Помню, когда монастырь всем своим составом переехал из титовской Югославии во Францию, то монахини забрали все, что могли, ну, скажем, до последнего чайника! Ехали в неизвестность, не знали, что с ними будет, как жить дальше. Помню, когда приехал их состав на парижский вокзал, то все «имущество» мы все долго перевозили. В первую очередь, конечно, святыни -Лесненскую икону, другие иконы, книги, сосуды, облачения и проч. Среди всего было и кресло, трон, уважаемого и любимого Аввы.
– Какие советы Вы можете дать начинающим священникам?
Прекрасные советы имеются в некоторых пособиях по пастырскому богословию. Среди этих трудов и книга проф. архимандрита Киприана Керн «Православное Пастырское служение», которая впервые была издана в Париже в 1957 году, а теперь переиздана уже в России. Имеется еще несколько прекрасных трудов, изданных и раньше в России и уже в наше время. Недавно вышел труд незабвенного протоиерея Льва Лебедева «Заметки по пастырскому богословию». Знаю о многих ныне здравствующих пастырях, которые читают лекции на эту тему или выступают на собраниях... Мне кажется, что молодой кандидат к священству, (имею в виду не обязательно молодого по годам) хорошо поступит, если ознакомится богословием пастырства по многим источникам.
Во всех подобных трудах и у иных почтенных авторов дается множество советов начинающим священникам.
Я могу только посоветовать принять во внимание если не циничный, то такой весьма упрощенный совет молодому священнику. Чей? Уж не митрополита ли Антония, — это на него похоже. Что-то в таком роде: «Служи, молись, совершай богослужения благоговейно и не мудри!»
Если под последними двумя словами разуметь совет ничего не предпринимать, не подниматься со смирением «от силы в силу», то пожалуй нам скажут, что тогда бы не было и такого пастыря, как св. праведный Иоанн Кронштадтский. Но в том-то и дело, что молодому пастырю негоже думать, что вот он станет таким «отцом Иоанном Кронштадтским». То есть не мудри, не думай о себе много, что сделаешь вот сразу такие великие дела! Не воображай о себе. Твое богослужение и твою любовь к храму всякий будет ценить и даже закроет глаза на какие-то неудачи, если любишь храм Божий и службы. Но если превознесешься, то горе тебе будет!
Как предотвратить начинающего священника от возможных ошибок? На это приснопамятный архиепископ Антоний Женевский не раз говорил (и я всегда старался держаться этого мнения), что получив назначение на какой то приход, не заводи ни в коем случае с самого же начала новые порядки, даже хорошие, даже если надо исправить какой-то укоренившийся при прежнем священнике нежелательный обычай.
Наоборот, с почтением и с преклонением, конечно, искренне, отнесись к своему предшественнику — живому, на покое, или умершему. Если это будет искренно, то ты только себя самого поднимешь в глазах прихожан. Они почувствуют к тебе доверие. А пройдет годик-два и можно будет осторожно, исподволь, что-то менять к лучшему. И постарайся это представить не как свое, а как выработанное, обдуманное с теми же прихожанами!
А следовать иной практике — заводить со дня на день сразу же какие то свои порядки (ну, развешивать иконы более осмысленно, переставлять аналои, сразу же служить строго по уставу и т.п.), даже благие начинания, — это не верный путь и священник сам себе будет усложнять жизнь, дальнейшую деятельность, и смущать прихожан привыкших уже к какому-то сложившемуся годами иному порядку. А самое главное — это закроет возможность в будущем завести что-то лучшее, нежели было прежде...
Священнику-настоятелю неизбежно, по долгу службы, приходится сказать нечто неприятное (обоснованное указание или замечание) кому-либо из своих прихожан, будь-то по линии общественной, то ли личной. Делать это наскоро, воспользовавшись тем, что это лицо пришло на богослужение, не следует. Лучше специально пойти к этому человеку на квартиру, и в дружественной и неторопливой обстановке с ним поговорить. Сказав главное, хорошо перейти потом на другую тему, рассказать что-либо, расспросить о работе, семье, поделиться планами по линии прихода и дать собеседнику возможность высказать по этому поводу свое мнение. Такой прием во много раз больше принесет пользы, чем какое-то краткое и кажущееся резким замечание.
— Нередко у священников трудности личного характера — перегруженность, уныние, потеря идейности. Что поможет вывести священника из такого состояния?
Во многих трудах посвященных пастырскому богословию эта тема хорошо изучена, но думаю, что самое эффективное средство – это если рукополагающий архиерей заранее, в своих разговорах со ставленником, его предупредит, что может с ним случиться, и, к чему надо быть готовым! На первых порах обычно подъем, восторг, возвышенное состояние и, часто, ревность не по силам. Потом, неизбежно, или упадок или разочарование, что не идет у тебя все, как ты думал. А вот именно, нечего было так думать! Вероятно предупрежденный священник не будет взят врасплох, но вспомнит то, о чем его архиерей предупреждал.
Священнику может помочь преодолеть трудности сознание, что даже у известных пастырей вначале были подобные трудности. Вспомним, ради примера, преподобного Паисия Величковского. В молодости, в первом своем монастыре, он имел все данные впасть в такое уныние и все бросить! Шестнадцатилетним юношей, будущий преподобный Паисий начал свою монашескую жизнь послушником. Его принял добрый игумен, обласкал, утешил его...
Послушник не боялся никакой, даже самой черной работы, неблагодарных трудов. Он не досыпал ночи, посреди тяжелой работы он не забывал молитвы. Это был восторг его первого порыва. Он был счастлив. Но братию тамошнего монастыря постигло несчастье — на место доброго игумена был назначен другой, человек гордый, суровый, безгранично требовательный и при этом несправедливый. Почти вся братия разбежалась. Остались немногие, у которых терпения было побольше. Среди них и Петр Величковский, будущий Паисий. Но и он терпел, терпел, и кончилось тем, что и ему стало невмоготу. Терпение его истощилось, началось уныние и он решил бежать из этого монастыря. Зашел последний раз в церковь, помолился, просил Господа простить его и своего обидчика. И, убежал с котомкой за плечами. Потом пристал к другой обители в России, потом еще к другой и, наконец, поселился на Афоне, где быстро распространилась весть о молодом безмолвнике, жизнь которого украшена дивными подвигами... Так, "от силы в силу" возрастал, наравне с искушениями, будущий великий старец Паисий.
А теперь давайте вообразим себе, что он поддался бы своему унынию, «дал бы ход» трудностям, правда, в конце концов ведь временным! Брось он все, и не было бы у нас великого старца Паисия, р ни его замечательного вклада в духовную сокровищницу Церкви...
Так и при появлении первых скорбей у молодого священника, которые могут, если их не пресечь, сильно повредить его дальнейшей пастырской работе — дай «ход» такому своему унынию, после первых восторгов и подъема...
А ведь многое скорбное на приходе, что кажется первоначально основным, главным, первостепенным, через год, а то может и меньше, даже забудется, даже не вспомнится.
Но у священника на приходе не бывает, как у Петра Величковского, злого упрямого игумена. Роль злого игумена с лихвой покрывают... некоторые прихожане, особенно, когда приход малочисленный. Среди тысячи прихожан, такие 2—3 прихожанина пропадают в массе. А в немногочисленном приходе они могут занять важное место. Пускай они вспомнят зло, которое нанес молодому будущему старцу упрямый игумен, и подумают о той ответственности, которую они на себя берут, усложняя и без них в наше время тяжелую жизнь священника.
На каких воспитательных принципах строите Вы отношения с детьми и молодежью?
Я вовсе не «специалист» по этому вопросу. Мне припоминается прекрасный доклад о воспитании молодежи сделанный нашим Владыкой Антонием Женевским: «Наша смена» (опубликованный в; «Русском пастыре» №10/1991 — ред.). Недавно и в «Русском пастыре» совершенно исчерпывающе затронул этот вопрос о. протоиерей Владимир Морин (№33—34/1999). Но все же скажу, что стараюсь придерживаться принципа, что принимаю каждого молодого, подростка, даже ребенка «всерьез». Мне часто пишут молодые, дети, и я им обстоятельно и быстро отвечаю. Стараюсь отвечать в их тоне, письма я часто украшаю либо вырезками, либо просто прилагаю в конверте то, что мне кажется может быть им интересно. Должен быть личный контакт (а не отписка), но нельзя также писать «с высоты архиерейского сана». Отвечаю я на все их письма — «пустяшные» (я не считаю затраченное время попусту пропавшее) и на очень серьезные письма, в которых молодежь задает волнующие ее вопросы — задают с полным доверием. Один пишет из далеких стран, что его волнует опасливое отн